Моя служба в офицерских чинах

Материал из Книга памяти 12-го драгунского Стародубовского полки
Версия от 16:50, 4 мая 2015; Aradel (обсуждение | вклад)

(разн.) ← Предыдущая | Текущая версия (разн.) | Следующая → (разн.)
Перейти к: навигация, поиск

(Из воспоминаний полковника К. К. Отфиновского)

6 августа 1886 года, по окончании Николаевского кавалерийского училища, я прибыл в Каменец-Подольск и был назначен во 2-ой эскадрон 34-го драгунского Стародубовского полка. Эскадроном, стоявшим в 20 верстах от города, командовал ротмистр Кононов.

Оказалось, что в Каменце стояли только штаб полка и учебная команда как моего, так и 35-го драгунского Белгородского полка, а все эскадроны стояли по деревням и местечкам в окружности Каменца, причем два эскадрона белгородцев стояли в 65 верстах от города, в селе Ярмолинцах. Поблизости было имение графов Орловских и был ипподром, на котором происходили бега.

Пробыв несколько дней в Каменце, сделав визиты всем штабным и побывав в общем бригадном собрании двух полков, я отправился в свой эскадрон. Каменец-Подольск расположен на скале, где находится его центр и все магазины, а кругом разбросаны предместья города — Новый План, Подзамче и др. — отделенные от центра речкой. Все предместья в мое время отстраивались и большинство домов были новые. Штабы обоих полков были расположены именно в предместьях, и собрание находилось на Новом Плане.

На время летних сборов, для полковых учений эскадроны собирались к Каменцу и располагались по ближайшим к городу деревням, а на общие сборы выходили в местечко Меджибожи, где стоял 36-ой Ахтырский полк и 48-ой пехотный Одесский полк и где собиралась вся 12-я кавалерийская дивизия: три полка драгунских (в то время все были драгуны), а четвертый полк был 3-ий Оренбургский казачий и стоял он в маленьком городке по названию Черный Остров.

Уложив свои корнетские монатки и взяв почтовых лошадей, я благополучно добрался до стоянки моего эскадрона. Два селения, Шатава и Маков, причем Маков принадлежал польскому помещику Рацибаровскому и там был большой господский дом. Сам старик помещик жил уединенно, но у него было два сына, Альберт и Жорж, уже взрослые молодые люди; Альберт, старший, не будучи женат, содержал даму сердца, а Жорж, младший, был очень жизнерадостный юноша, любил общество, в особенности военных кавалеристов, и водил с нами знакомство, но к себе в дом не приглашал, т.к. старик, видимо, не любил москалей. В центре Шатавы жило исключительно еврейское население, а кругом деревня, где и был расположен эскадрон. Люди размещались по хатам вместе с крестьянами, причем никто не интересовался, где и на чем они спали, и чем укрывались. Крестьяне за постой у них солдат получали какие-то гроши и за эти гроши должны были устраивать солдат. Лошади размещались также по обывательским конюшням, сделанным из плетня и обмазанным глиной, низким, без света и без пола, где и помещались 3-4 лошади в каждом дворе. На заборе каждого двора, где стояли нижние чины, вывешивалось на длинном шесте сделанное из плетеной соломы украшение, где верхняя часть из соломенных палочек обозначала число находившихся во дворе лошадей. Таким образом всякий мог видеть, где и сколько расположено солдат и лошадей. Эскадронная кухня помещалась на окраине, где под навесом из плетня устраивалась из кирпичей и глины печь, куда вмазывались два котла, один, побольше, для борща, а другой, поменьше, для каши. В этих котлах эскадронный кашевар и приготовлял к 12 часам обед и к 6 — ужин. Обед состоял всегда из щей или борща с мясом и каши с подсолнечным маслом; на ужин давалась опять каша или какая-нибудь похлебка. В одной из хат помещалась эскадронная канцелярия, а в другой эскадронная школа, где неграмотных солдат обучали грамоте и где с трудом помещалось человек двенадцать. В одном из дворов был сложен фураж, т. е. сено, солома и овес.

Надо сказать, что и в местечке и в деревне грязь была ужасная и во время дождей доходила до колена. Наши солдаты целый Божий день месили эту грязь, то идя за фуражом и таща на спине по несколько пудов сена и соломы, а в торбах — овса, то идя с посудой за обедом и ужином на кухню. Два раза в день каждый взвод (их было в эскадроне четыре) выводил лошадей в коновязь, расположенную на возможно сухом и возвышенном месте на улице деревни, где и происходила чистка и замывание лошадей, но по возвращении в конюшни люди и лошади были опять в грязи. У лошадей заводились мокрецы и от темных конюшен лошади слепли. Одним словом, расположение было кошмарное. На выгоне деревни, на высоком месте устраивали манеж для обучения езде, и это место окапывалось канавой и окружалось земляным валом, а внутри набрасывался навоз. Все это — открыто, на полном ветру. Зимой было иногда прямо невыносимо, от холода и ветра, стоять часа два-три в этом манеже и гонять смену. В этом же манеже занимались и в пешем строю, маршировкой, гимнастикой, ружейными приемами, сабельной рубкой и т. д.

Когда я прибыл в эскадрон, я застал там одного эстандарт-юнкера Моениха, который уже несколько лет ожидал производства в корнеты, но, к его несчастию, я и мой товарищ по выпуску Коптев заняли имевшиеся две вакансии в полку. Как мне потом рассказывали, Моених страшно ругался, когда узнал, что два николаевца выходят в Стародубовский полк, но дело было сделано, и это не помешало нам быть в прекрасных, дружеских отношениях.

Командир эскадрона, Дмитрий Иванович Кононов, холостой, имел в Каменце квартиру у казначея окружного казначейства и поэтому, имея пару эскадронных лошадей и тарантас, он очень часто после занятий уезжал в город. Вообще положение офицеров, конечно холостых, в эскадронах было тяжелое в смысле питания, не говоря уж о жилищной обстановке — простая хата с глиняным полом, сырая, и конечно без всяких удобств. Так вот, в смысле питания командиры эскадронов обыкновенно кормили своих офицеров, т. к. могли иметь повара солдата, причем обычно кормили даром, потому, что в то время командиры сами довольствовали лошадей. Полк, не имея возможности довольствовать эскадроны сам ввиду их разбросанности, сдавал довольствие командирам эскадронов, удерживая некоторую часть в хозяйственные суммы полка из объявленных по военному округу цен на фураж. Конечно командиры полков не забывали и себя. Зарабатывали на этом командиры эскадронов не мало, в особенности если кто из них вовремя и выгодно закупал у окрестных помещиков и крестьян сено и солому, причем лошадиная порция уменьшалась или увеличивалась по усмотрению командира эскадрона, лишь бы лошади были в телах. Мне в этом отношении не повезло, так как ротмистр Кононов был очень скупой и довольно редко приглашал к себе на обед и даже наливая чай клал сам сахар и сейчас же запирал сахарницу на замок особо сложной системы с буквами на кольцах. Нужно было составить особое слово, чтобы его открыть. В конце концов его денщик Бахирев, очень смышленый тамбовец, доискался до этого слова и, конечно, потихоньку тянул сахар. Я с Моенихом сошелся на почве питания, мы с ним часто варили что-то вроде супа и кое-как питались, а за хлебом посылали к местному священнику, у которого в кладовой было много, так называемых кнышей (особый хлеб из белой муки, который крестьяне преподносят своему попику). У попа всегда был излишек, и он кормил им своих свинок.

Меня, как молодого офицера, назначили заведовать эскадронной школой, которая собиралась обыкновенно вечером, после вечерней уборки и ужина. И вот в первый же вечер после моего прибытия, когда я устроился в своей избе (в одной половине жили крестьяне, а в другой я), пришел унтер-офицер доложить, что школа собрана для занятий. Унтер-офицер запаса фонарем, т. к. было уже темно и шел дождь, стояла осень, и я во всем новеньком, надев галоши с медными задниками для шпор, отправился за унтером, освещавшим мне дорогу. Так как была изрядная грязь, то я раза два поскользнулся, выпачкался и, когда пришел в школу, галош на мне уже не было, они увязли в грязи где-то по дороге, и больше я их не видел. Обыкновенно офицеры выходили в больших смазных сапогах или покупали высокие резиновые галоши за которые иногда все же заливалась жидкая грязь.

Первый же визит в школу произвел на меня удручающее впечатление. Небольшая изба, набитая людьми в полушубках, пропитанных лошадиным потом, изба не топленая, страшно уставшие после трудового дня люди, у которых слипаются глаза, воздух настолько спертый, что единственная висячая лампа вот-вот потухнет, и сам чувствуешь, что может сделаться дурно. При таких условиях заниматься и обучать грамоте несчастных избранных является просто немыслимым, а изменить что-либо в этом отношении невозможно. Главная забота начальства — строевое обучение, а на грамотность уделялось очень мало времени и то после столь тяжелого дня, на сон грядущий. Правительству нужно было думать ранее об увеличении числа школ и об обязательном обучении грамотности, тогда солдаты явились бы на службу грамотными. А так, люди от усталости засыпали и успеха от таких занятий ожидать было трудно, но по расписанию они происходили.

Жизнь офицера при таких условиях была однообразна и скучна, не давая возможности отвлечься хотя бы на несколько часов. Единственно чем можно было заняться, это — чтением, особенно в длинные зимние вечера. Книги привозились из полковой библиотеки, где выписывалось довольно много журналов и газет. В субботу после занятий можно было с разрешения командира эскадрона поехать в штаб полка в Каменец, где при бригадном собрании было помещение для приезжающих из эскадронов офицеров, готовые кровати с бельем, которых было не так много, а иногда приходилось останавливаться где-нибудь в гостинице. Обыкновенно по субботам устраивались танцевальные вечера, на которые, кроме семейств полка, приглашалось и местное население, большей частью польское. Офицерство, конечно, часто подходило к буфету «для подбадривания». За буфетом всегда находился некто пан Альфред, который уже много лет служил, знал всех офицеров и в списке отмечал палочками кто что требовал. Никто не платил деньгами, и каждый месяц пан Альфред представлял заведующему хозяйством, а тот — казначею, причитающуюся с каждого сумму для удержания при выдаче жалования.

В то время жалование офицеров было прямо нищенское, корнет получал в месяц сорок пять рублей, что хватало сшить один сюртук, и тому, кто не имел ничего от своих родных, приходилось очень туго. Большей частью молодые офицеры в день получения жалования только расписывались в его получении, но денег не получали; кроме того, казначей объявлял, сколько еще оставалось для удержки на следующий месяц. Кроме вычетов в офицерское собрание, каждый месяц удерживалось в инвалидный капитал, полковую библиотеку и хотя понемногу, но в общей сложности это составляло кое-что. Кому трудно было обойтись, тот просил у казначея вперед. Казначеем в мое время был Яков Иванович Креминский, женатый и имевший свою деньгу. Он снисходил к просьбам и давал вперед, конечно тем, с кого был уверен, что сможет удержать. Больше всего уходило, конечно, в офицерское собрание, так как просидев в деревне в эскадроне некоторое время, трудно было удержаться, чтобы, приехав в штаб полка, отказать себе хорошо поесть и выпить с товарищами. Именинники обыкновенно заказывали пирог и угощали всех находящихся в собрании. В городе был театр, где подвизалась оперетка, конечно не из перворазрядных, но можно было провести вечер, так что почти все офицеры, находившиеся в городе, посещали театр, были знакомы с артистами и, конечно, с артистками, и даже дежурный по полку офицер мог присутствовать на спектакле за кулисами, ибо в самом зале театра, где часто бывал и командир полка, он быть не мог. Часто после спектакля офицеры приглашали артистов (но не артисток) поехать поужинать в собрание и тогда одновременно посылали за трубачами, причем было так заведено, что посылали одного из служителей собрания на извозчике в трубаческую команду, где он будил трубачей, которые брали инструменты, клали большой барабан на извозчика и беглым шагом прибывали в собрание, где сейчас же играли полковой марш. Было установлено даже время, кажется 15-20 минут с момента посылки до первых звуков марша. Офицеры с артистами пели, танцевали и давали трубачам деньги, так что они не оставались в обиде. Часто такие попойки продолжались до утра и часов в 6-7 компания садилась на извозчиков, трубачи выходили наружу и маршем провожали офицеров, ехавших в город опохмеляться в один из ресторанов. В одну из таких попоек попал и я, приехав в собрание из эскадрона и отправившись в театр.

Надо сказать, что я не был силен в выпивке и выпивши больше чем следовало, впадал в грусть и иногда начинал плакать и рыдать. Офицеры подсмеивались над этой моей слабостью. В полку был некто поручик Кащенко, екатеринославский помещик, толстяк, любивший поесть и выпить и имевший средства. Он был при штабе полка и, когда узнал про эту мою слабость, специально устроил у себя вечеринку и пригласил меня, чтобы воочию видеть, как я буду плакать. Я конечно не подозревал этого подвоха, но не знаю почему, в этот вечер держался крепко и несмотря на довольно большое количество выпитого плакать расположен не был. Кащенко был разочарован и не знал, что и делать, так как все вино было выпито. Он стал сердиться на поручика Шокальского, который рассказал ему об этой моей слабости. Тот ему посоветовал дать мне еще чего-нибудь выпить, и тогда я обязательно заплачу. Кащенко разыскал у себя оставшийся в бутылке ликер, ка-жется бенедиктин, и когда я, выпив рюмку ликера, действительно разрыдался, то Кащенко пришел в восторг и стал извиняться перед Шокальским за то, что подозревал его в надувательстве. В заключение скажу, что в обоих полках пили изрядно, начиная с командиров полков и кончая корнетами.

Раз как-то приехал в полк представитель французской фирмы шампанского «Жорж Гулэ» и на пробу предложил целый ящик этого напитка. Все бывшие в это время в собрании стали его пробовать, и командир полка сказал, что если после него не будет болеть голова, то шампанское хорошее. Кончилась эта проба приглашением трубачей, которые нам сыграли «Стародубовку» под гопака, и все офицеры пустились в пляс. Как раз случилось так, что я давно не писал домой, и отец мой, забеспокоившись, послал командиру полка телеграмму, запрашивая обо мне, на что командир полка ответил: «Ваше Превосходительство, ваш сын жив и здоров, — танцует!».

В деревне же Шатаве жизнь текла однообразно. По вечерам мы иногда ходили в гости к священнику, попик был маленький, рыженький и тоже любитель выпить в хорошей компании. Жена у него была молодая, симпатичная, а мать жены — старуха, сухая, с одним глазом. Идя к попу, мы заходили иногда на церковную колокольню и звонили, чтобы он знал, что мы идем к нему, и приносили с собой что-нибудь из закуски или же лимоны, которые очень любила его теща. Граф Моених ухаживал за попадьей, он играл на гармонии, которую почти всегда брал с собой. За ужином выпивали, пели и так коротали время. Иногда у себя устраивали вечеринки. На одной из них Моених решил зажарить гуся, которого малость подожгли, но все же поели его и потом по этому поводу были составлены следующие куплеты на мотив из оперетки Бокаччио:

«Как-то ради развлеченья
Граф в Шатаве бал открыл,
И без всякого стесненья
Нас к себе он пригласил.
Жженым гусем угощает
И наивно напевает:
«Не моя в том вина,
наша жизнь вся сполна
нам судьбой суждена».

Другой куплет был посвящен полному отсутствию у меня музыкального слуха:

«Был и Костя Отфиновский,
Всем известный нам давно,
Он поет всегда куплеты
Про закуску и вино.
Но как петь он начинает,
От себя всех отгоняет
Не моя в том вина» и т. далее.

Ради развлечения мы решили украсить нашу эскадронную школу и разрисовать ее стены. Один из офицеров довольно хорошо писал красками и на одной стороне изобразил карту России, а на других стенах драгун в полной форме.
Как-то раз нам сообщили, что в местечке Болине благочинный празднует день своего Ангела и что хорошо бы было поехать его поздравить. Это местечко было верстах в 20 от Шатавы, и мы, наняв мужичка, поехали с попиком вчетвером на возе, застланном соломой, к благочинному.

Приехали мы в Болин уже поздно вечером и, когда вошли в дом благочинного, то застали там много народу. Все было распьяно, все пьяными голосами пели «Спаси Господи люди Твоя…» На столах стояли четверти с водкой и разные пироги и закуски. Публика была самая разнообразная (в Болине был конский завод помещика Содовского): были, кроме духовных лиц, ветеринарный врач с женой, повар и садовник Садовского с женами и дочерьми. В большой комнате публика стала танцевать под гармонию. Дорогой мы сильно прозябли и, чтобы согреться сразу же выпили и потом тоже пошли плясать; помню, что мне попалась дочка повара. Все это продолжалось до утра, и мы вернулись к себе в эскадрон уже днем.



Обучение в манеже было ужасно зимой, когда солдаты прямо замерзали, руки и ноги коченели и приходилось часто давать оправиться; люди топтались и хлопали руками о туловище, чтобы хоть немного отогреться. Лошади зимой обростали от холода длинной шерстью, так как конюшни были холодные, и к весне они начинали линять; солдатам приходилось очень тяжело их чистить и вытягивать старую шерсть. Зимой солдатам выдавали короткие полушубки, которые заводились на хозяйственные суммы полка. Но большинство этих полушубков были изношены, шерсть истерта и они мало грели. На них нашивались погоны по цвету полка с №№, а на воротник — петлицы.
Единственным смягчающим положение солдата обстоятельством было то, что он находился в своем кругу, т. е. среди таких же, как и он, крестьян, хотя для многих эти крестьяне были как чужие, так как новобранцы приходили из Тамбовской и из Рязанской губерний, а быт и говор в Каменец-Подольской губернии были совсем другими.

В мае месяце все эскадроны собирались к штабу полка для полковых учений и располагались на тесных квартирах в лежащих близ города и вокруг него деревнях, офицеры же жили или в городе, если было очень близко от города, или же в эскадронах. Во всяком случае летом все офицеры виделись друг с другом и на ученьях и в собрании.

Как я уже писал, иногда офицеры засиживались в собрании до утра с трубачами и это давало повод жителям высказывать свое неудовольствие и жаловаться, что офицеры даже ночью не дают покоя. В то время в Каменец-Подольске был губернатором некто Глинка, до которого дошли эти жалобы и он обратился к командиру бригады ген. Леонтьеву. Последний на это реагировал следующим образом: от имени двух полков он пригласил губернатора на обед в бригадное собрание, причем во время обеда играли два хора трубачей. Было, конечно, много тостов, выпили порядочно и, когда губернатор решил откланяться, ему заявили, что офицеры его проводят. Уже поздно вечером все вышли из собрания, причем впереди и сзади шел хор трубачей и поочередно играли все время. Проходя по городскому бульвару, остановились, протанцевали кадриль вместе с губернатором и затем двинулись дальше через весь город до его квартиры. Таким образом, раз сам губернатор нарушил тишину, то с жалобами было покончено и губернатору не представлялось возможным обращать на них внимание.

Мой эскадрон стоял очень близко от города, и я жил на его окраине. Помню, раз я был дежурный по полку и в этот день была ужасная гроза, причем молния ударила в одну из конюшен эскадрона, и конюшня загорелась. Я моментально приказал оседлать свою лошадь (у меня была очень красивая и породистая, арабских кровей, кобылка «Ганза», завода графа Броницкого, Подольской же губернии, очень хорошо выезженная берейтором полка и на которой я взял два приза за манежную езду в дивизии), и поскакал на место пожара. По прибытии на место пожара пришлось сразу же организовать тушение пожара и принять меры к выводу лошадей из других, близко стоящих конюшен. Тушили, заливая конюшню ведрами, но все же четыре лошади сгорели живьем. Крестья-не убеждены, что тушить пожар от удара молнии большой грех, так как это «от Бога», и в этом случае только крестятся и молятся, но никакого участия в тушении пожара принимать не желают. Пришлось тушить со своими солдатами, и, к счастью, вскоре пошел страшнейший ливень, который нам помог, но промок я тогда до нитки, пришлось, вернувшись домой, все менять.

Чтобы из Каменец-Подольска добраться до железной дороги, нужно было брать почтовых лошадей и ехать до ст. Проскуров, что составляло около ста верст. Расстояния между станциями на перекладных были около 20 верст. Почта содержалась почти исключительно евреями, а ямщики были из местных жителей. Экипаж состоял из нерессорной брички, запряженной парой лошадей. Дорога была, конечно, немощеной, и в дождливое время грязь была невероятная. Зимой же, когда был снег, то ввиду того что по той же дороге двигались обозы, были такие ухабы и выбоины, что сани то возносились, то погружались и происходила такая качка, что делалась морская болезнь. Кроме того, зимой бывали очень сильные морозы и мне пришлось не раз видеть, как мужики, шедшие с обозом, чтобы согреться, жгли на руках солому. Поезд из Проскурова на Киев отходил в 8 часов утра и из Каменца приходилось выезжать вечером и ехать всю ночь, чтобы к утру быть в Проскурове. На каждой станции был станционный дом и комната для проезжающих с клеенчатым диваном, несколькими стульями и керосиновой лампой. В этой комнате приходилось ждать, пока запрягали новых лошадей, там же уплачивались поверстные деньги за каждый пролет. Было боль-шим удовольствием после такой поездки сесть наконец в вагон и, едучи в отпуск, предвкушать свидание со своими и душевный отдых в отчем доме.

Вскоре меня прикомандировали к штабу полка и я должен был переселиться из Шатавы в Каменец, где у меня была квартирка из двух комнат у одного священника, но это длилось не долго, так как нашу бригаду перевели на австрийскую границу. Для Стародубовского полка избрали стоянкой селение Жуковцы, в 72 двора, но, кроме того, было большое, бывшее польское, имение, принадлежавшее помещику Леонтовичу. Был большой господский дом, несколько флигелей и разные хозяйственные постройки. Все это пустовало, так что Леонтович с радостью отдал в наем Военному Ведомству все эти постройки.

Надо сказать, что еще до этого переезда я был командирован в Киев, в 3-ю саперную бригаду, для изучения подрывного и телеграфного дела сроком на два месяца. Жил я около саперного лагеря в селе Демиевке, около товарной станции Киев 2-ой. Каждый день я ходил на занятия в лагерь, учился телеграфировать и изучал саперное и подрывное дело (пироксилин), так как в каждом кавалерийском полку была конно-саперная команда, которая проводила телеграфную линию и при надобности производила взрывы. Вот почему я по окончании этой учебы и был прикомандирован к штабу полка; нужно было преподавать учебной команде саперное дело и заведовать складом пироксилина.

Итак, нашу бригаду убрали из Каменца, нас — в Жуковцы, а белгородцев — в гор. Проскуров. На наши места пришла с Кавказа казачья дивизия: 1-й Волгский казачий полк Терского войска и 1-й Урупский полк Кубанского войска и еще два Донских полка. Летние сборы 12-ой кавалерийской дивизии происходили всегда в м. Меджибожи, Подольской губернии, и полк после сборов в конце августа пошел прямо на новую стоянку, а мне пришлось заняться перевозкой пироксилина на подводах. На одну подводу были погружены ящики с сухим и влажным пироксилином, а на другой подводе ехал я. Ехал я, кажется, 2 или 3 дня, причем на ночлегах должен был выставлять караул к пироксилину. Вообще поездка была не из приятных, была большая ответственность за пироксилин. К счастью, все обошлось благополучно и я хорошо довез пироксилин до села Жуковцы. Тут начались наши мытарства: комиссия, выбравшая место стоянки полка, нисколько не озаботилась вопросом, где будут жить офицеры. Деревня находилась в ложбине, место сырое, деревня бедная и крестьянские дома одиночные, самые простые, крытые соломой, с глиняным полом. Пришлось жить в одной хате, то есть в одной комнате с крестьянской семьей, отгородив себе угол. Как раз наступила осень с дождем, сыростью и невылазной грязью. В четырех верстах от Жуковец было местечко Вышгородок, где помещалась учебная команда и очередной дежурный эскадрон для занятия караулов на полковой гауптвахте, цейхгаузе, у штандарта; эскадроны сменяли каждый месяц. От сырости и грязи начались заболевания, даже тифом, а полковой лазарет помещался в старом, сыром здании, плохо отапливаемом, так что там, где лежали больные и тифозные не было даже нескольких градусов тепла. Дороги были в ужасном состоянии, иногда не было даже проезда, колеса почти совсем уходили в грязь. До австрийской границы от Вышгорода было версты три, не больше, и по границе стояли посты пограничной стражи. К нам самый ближайший был Кусковецкий пограничный пост, где жил начальник Кусковецкого отряда ротмистр Воронин с семьей. У него была квартира и казарма для нижних чинов отряда и даже небольшая баня. Ротмистр и его семья были очень милые, хлебосольные люди, и мы ездили к ним в гости, да и помыться можно было в бане. До железной дороги, станции Волочиск, было 45 верст. Ближайшая дорога шла по постам пограничной стражи, по ней могли ездить только мы, военные. На полдороге находился пост Щасновецкий и деревня Щасновка; когда командир полка уезжал, то ему выслали подставу на этот пост и экипаж запрягался четвериком, но иногда не было совсем возможности передвижения. Мы, офицеры, обыкновенно нанимали мужичка и ехали чуть не два дня до Волочиска. — Вот какие были условия жизни некоторых кавалерийских полков в России, и трудно было себе это представить, видя где-нибудь в большом городе кавалерийского офицера, хорошо одетого, на улице, в ресторане или в театре, позволяющего себе кутнуть после нескольких месяцев жизни в каких-ни-будь Жуковцах, — в грязи, в сырости и ужасных условиях.

В то же время военное министерство решило строить казармы в Волочиске для Стародубовского и 3-го Оренбургского казачьего полков. Я был уже в чине штабс-ротмистра и старшим обер-офицером в 6-м эскадроне, который стоял в мест. Лаковцы, верст 12 от штаба полка. Эскадроном командовал ротмистр Брюсов, который часто болел и в конце концов скончался в госпитале в Киеве. Я был назначен командующим 6-м эскадроном, и у меня в эскадроне были: поручик князь Касаткин Ростовский и корнет Моених. Полком к этому времени командовал полковник Яфимович, бывший гвардеец.